Галина Нечаева
«Общая газета», 2.11.2000

Сударь из Ленинграда

Завтра исполняется 70 лет со дня рождения Бориса Вахтина, писателя, ученого, философа

Говорят, московская публика валом валит на спектакль «Одна абсолютно счастливая деревня» в театре Петра Фоменко. Говорят, эту работу «фоменок» скоро можно будет ставить в один ряд с «Братьями и сестрами» Льва Додина или с «Песней о Волге» Резо Габриадзе, имея в виду глубину и искренность решения военной темы. Говорят, плачут не только зрители, но даже искушенные критики. И «виноват» в этом не только гениальный Фоменко, но и автор повести, по которой написана пьеса, — Борис Вахтин. Завтра Борису Борисовичу Вахтину — 70 лет. Но уже 19 лет его нет среди нас. Кто он был? Автор тончайшей, истово-искренней прозы, не дождавшийся при жизни ни одной своей книги. Маститый ученый-китаист, исследователь Востока. Блестящий переводчик древней китайской лирики. Философ, публицист, чьи размышления о судьбе России злободневны и сегодня. Киносценарист, создавший в соавторстве с Петром Фоменко один из самых щемящих фильмов о войне — четырехсерийную телевизионную киноэпопею «На всю оставшуюся жизнь». Между прочим — по повести своей знаменитой матери, Веры Пановой, «Спутники». Песня из этого фильма на слуху у всех: «На всю оставшуюся жизнь нам хватит горя и печали, где те, кого мы потеряли на всю оставшуюся жизнь?»
На этой газетной странице Бориса Вахтина вспоминают: его сын, Николай Вахтин, проректор Европейского университета в Петербурге, доктор филологических наук; Петр Фоменко, режиссер; Нина Катерли, писатель; Василий Аземша, скульптор; Борис Фирсов, ректор Европейского университета, доктор социологии; Владимир Губин, писатель; Юлий Ким, поэт.

Петр Фоменко: Для меня все святое, светлое, лучшее, что было в Ленинграде, когда я работал там, связано с Вахтиным. Это я говорю не потому, что мы его сейчас вспоминаем, а потому, что мне удалось при жизни понять: какое это было счастье — с ним встретиться!
Он был и элитарен, и демократичен одновременно. В лучшем смысле слова элитарный. Хотя для меня это понятие странное какое-то: элита едет — когда-то будет? Но тем не менее он был элитарен — изыскан, тонок — российский интеллигент высочайшего замеса. Человек, который похож был только на самого себя! Но главное его дарование Божье — это был человек для людей.
Нина Катерли: Однажды мы стоим на автобусной остановке, Борис какой-то грустный, уже не было никаких надежд, что хоть что-нибудь напечатают — после того как вышел «Метрополь» с его «Дубленкой». Мой муж Миша стал его утешать: «Ну что ты, Боря! Даже если ты завтра умрешь, — так страшно он сказал, — останется эта твоя фраза: „На всю оставшуюся жизнь“! Она уже не забудется, ее народ повторяет!..»

«Этот человек поселился во мне навсегда. Он сидит в пыльном сквере и пьет пиво, положив сигарету, потому что у него одна рука, в этом городишке, сверкая в нем, как яхонт, в этом совершенно необходимом городишке, без которого я теперь не могу представить себе вселенную со всеми ее метагалактиками и метаморфозами. Этот человек, этот живой памятник неизвестному солдату».
(Рассказ «Человек из Вышнего Волочка»)

Такие же бережные, совестливые слова он находил для всего, что было ему интересно. Он не боялся быть сентиментальным. И легкая его усмешка не ранит. Эта образная речь, это стилистическое смещение, как у Платонова или Зощенко, и эти веселые и печальные одновременно зарисовки российской жизни, такие бесстрашные потоки признания в любви ко всему живому?

«Если вы хотите понять спираль этой родины и, конечно, ее глаза, то вот что волнует меня среди прочего: зовут нас Иванами, но ах какими разными. Иванами, родства не помнящими; Иванами грозными, четвертыми; Иванами-царевичами; Иванами-дурачками; и венчает их человек, для России невозможный, незамеченный, однако он есть, как вы, как я, — Иван неслыханный, Ванька Каин. Одному Ивану — воспоминание; другому — шапка Мономаха; тому — царевна-лягушка; а тому — так и жар-птица. Ваньке Каину только одно в удел от родины — нежность полыни сухорепейная, только это стелет ему, расстилает». («Ванька Каин»)

Нина Катерли: Главным в его жизни была литература, и в том, как он относился к ней, он не был современным человеком, никогда не воспринимал литературу как способ заработать деньги или как способ прославиться. А только — как служение. 
Владимир Губин: Мы как-то сидели втроем: Борис, Сергей Довлатов и я. Борис куда-то спешил, ушел, а Довлатов мне говорит: «Вот ты так легко с ним разговариваешь, даже споришь, а я как-то робею, все мне кажется: что ни скажу — невпопад». Я даже засмеялся: «Это ты-то? Да он со всем Ленинградом знаком, и все с ним — запросто!» — «Нет, ты не понимаешь. В нем такая духовная сила! Силища!»
Егор Яковлев: «Дорогой Борис Борисович! Примите первый номер. Он наш и Ваш. Рады уже тому, что этот номер нас познакомил».
Вахтин, как и все авторы первого номера «Журналиста», получил именной экземпляр.
Журнал появился на свет в январе 1967 года, похоронив одряхлевшую «Советскую печать», где средний возраст коллектива приближался к восьмидесяти, а один оптимистичный старец был занят вычерчиванием графика: когда издание лишится последнего подписчика — тираж с каждым номером сокращался.
Выход «Журналиста» стал для Вахтина, по крайней мере, двумя нечаянными радостями. Блистательного китаиста впервые выпустили за рубеж. Записки Бориса Борисовича «Несколько дней в Китае» взял «Журналист».
Вахтина мне назвал Борис Фирсов — ныне маститый социолог. Он заметил, что Бориса Борисовича нигде не публикуют — это уже первый манок для уважающего себя редактора. Я встретил Вахтина на Ленинградском вокзале. Поехали работать в редакцию. А вечером, когда настала пора отправляться домой, Вахтин попросил подвезти его к «Националю» — там поджидал приятель. Познакомился я и с ним. В один день два знакомства с хорошими людьми. Это был Петя Фоменко, который тоже даровал мне немало счастливых минут.
Таким уж был Борис Борисович: водил дружбу с достойными людьми, устраивал праздники для всех и затевал всеобщее веселье независимо от того, как было ему самому и звенело ли хоть что-нибудь в кармане?
Когда мы знали лишь «товарищ» и «гражданин», а времена для нынешних окриков «мужчина», «женщина» еще не пришли, Вахтин обращался ко всем «сударь» и «сударыня».
Однажды ранним утром раздался звонок. Я открыл дверь и увидел Бориса с двумя огромными арбузами. Он гостил в Тольятти. И там же напросился на баржу, которая тащила арбузы по Волге в Москву. Устроил себе такой праздник!
В другой раз позвонил из Питера и сообщил без всякого вступления: «Нам нужны свои проводы белых ночей». Приезжайте тогда-то, туда-то. И хотя у большинства эта идея вызывала хохот, мы все-таки поехали. Провели ночь подле костерка, на берегу Невы, под стенами Петропавловки. Признаюсь, в моей жизни не было более интимного общения с Питером.
А под утро подошел катер, через Фонтанку и дальше, дальше по каналам нас привезли в гостиницу «Советскую». Для сухопутных москвичей это казалось невероятным.
С тех пор я не встречал и не провожал белых ночей.
Николай Вахтин: Я родился, когда ему было 19 лет. И мы скорее были друзья, чем папа и сын. Он играл со мной во все игры детские, и это очень нравилось ему самому? Гордиться собственной генеалогией? Конечно, мне показывали фотографии разные и дагерротипы: это твой прапрадедушка, а это — прапрапрадедушка. Шестнадцать Вахтиных учились в Морском корпусе на протяжении его истории. Все старшие дети шли по этому пути — до моего деда, который в 16 лет ушел из семьи: она была слишком буржуазной, а он хотел делать революцию! И пошел в журналистику. Между прочим, прапра мой, Василий Васильевич Вахтин, выйдя на пенсию в чине контр-адмирала, занялся литературной деятельностью: переводил приключенческие романы с английского, издал словарь морских терминов. «Бим-бом-брам-сель!» — на пяти языках — звучит?.. Словарь и сейчас у меня стоит. 
Прадед, морской офицер, погиб на Черноморском флоте в 1905 году, когда там был бунт «Потемкина». Ну, а вот дед уехал в Ростов, где и со своей будущей женой, Верой Пановой, познакомился. Там, в Ростове, и отец родился. А когда деда в 35-м году арестовали и он сгинул на Соловках, Веру Панову выгнали с работы, ей деваться было некуда, и она с пятилетним сыном и двумя старшими детьми от первого брака поехала к свекрови, прабабке моей, в деревню Шишаки под Полтавой, куда та еще в 22-м попала, когда всех дворян из Петербурга высылали?
В июне сорок первого Вера Панова поехала в Ленинград, где должна была идти ее пьеса, и тут — война. Как пробиралась она сквозь окружение на Украину к детям, как они жили в оккупированной деревне, как все потом очутились в эвакуации в Перми, об этом уже написано. Потом ее «Спутники» понравились Сталину, и она получила Сталинскую премию, и все переехали в Ленинград. А про Шишаки отец собирался написать, и даже название уже было: «Шишаки — мон амур»?"

«В небе днем над деревней вместо звезд сверкают птицы и облака, звенят на солнце над золотыми стеблями хлебов, украшая жизнь до нестерпимой степени, украшая ее глубокой высью, плавным течением смысла, который отнюдь не в чьей-то голове рождается отдельно от птиц и неба, реки, облаков и деревни, а просто и есть вот это все, вместе взятое: и глубокая высь, и бескрайний низ, и человеческая жизнь, которая переплелась и с низом и с высью, так тесно переплелась деревней, дорогой, взглядами глаз, приложением рук, что никакая сволочь ее не сокрушит и не опоганит».
(«Одна абсолютно счастливая деревня»)

Николай Вахтин: Он был жаден до всяких впечатлений. Учителями его были академики В. М. Алексеев и Н. И. Конрад — это еще то, старое востоковедение, — он к ним относился с благоговением. Докторскую защитить ему не дали, дважды зарубали. В 66-м году после процесса над Синявским и Даниэлем они с братом подписали письмо-протест, и дальше о каком-то продвижении нечего было и говорить. А еще ему не могли простить его очерки и киносценарий «Мултанское дело» о Владимире Галактионовиче Короленко.
?Помню, году в 59-м мы жили на Черной речке, и я потом узнавал и этот двор, и его обитателей в «Летчике Тютчеве» и в «Ваньке Каине», — у него объявился сосед Коля или Толя, большой мастер по всяческим моторам и водоплавающей технике. Кстати, именно у него отец купил потом катер потрясающий, метра четыре длиной, мотор — аж четыре лошадиные силы! Против течения реки ему было тяжело идти, крейсерская скорость у него была километров восемь в час, но мы на нем все мое детство проплавали, даже в Ладогу доползли однажды?
Борис Фирсов: Вахтин дружил с людьми самого разного социального положения. Помню, он однажды познакомился с капитаном сухогруза. Капитан был человек? э-э-э? загульный, и Борис равноправно участвовал в радениях, так сказать, на борту этого судна, прежде всего потому, что ему было интересно с этим капитаном и с этой командой о чем-то разговаривать. Он был необыкновенно терпелив. На его лице никогда нельзя было увидеть тени «онегинской скуки». В этом смысле он был для всех нас эталоном?
Николай Вахтин: Он хорошо подготовил меня к предстоящей жизни. Когда я рос и уже без него утыкался в очередной жизненный вопрос, то неожиданно обнаруживал у себя в голове готовый ответ, четко сформулированный и отлитый в формулу, произнесенную его голосом. Общения с ним мне хватает до сих пор.

"Я посмотрел на моего шестилетнего сына — он сидел очень задумчивый, погруженный в себя, опустив голову.
 — Сын, — позвал я, и он медленно поднял голову, и глаза его были влажными и блестящими — может быть, оттого, что в них отражалась такая же поверхность моря, а может быть, от слез.
 — Что? — спросил он бровями.
 — О чем ты задумался? — спросил я.
Он посмотрел на меня грустно, губы его дрогнули, и он сказал:
 — У меня к тебе большая просьба.
 — Какая? — спросил я, готовый к любым подвигам, лишь бы он не погружался вот так, неизвестно куда.
 — Пожалуйста, — сказал он, — никогда не спрашивай меня, о чем я думаю.
 — Хорошо, — сказал я мгновенно, потому что все-таки голова у меня работает иногда неплохо.
(«Ножницы в море»)

Сегодня, на пороге XXI века, нам уже трудно понять, каким нюхом распознавали советские чиновники, что Борис Вахтин — не свой? Ну, что такого опасного было в его прозе? Почему не дали поставить Петру Фоменко «?Счастливую деревню» еще в конце 60-х, как он намеревался? Почему не печатали? И как Борис Вахтин умел оставаться абсолютно свободным в несвободной стране?
Борис Фирсов: Одно из величайших сожалений: он не дожил до времени перестройки. Вот это было бы его время, понимаете? Время Вахтина. Я, пожалуй, не могу назвать его диссидентом в классическом смысле, но по духу — да, конечно. Что такое диссидент? Прежде всего — свободный человек.
Мы познакомились в 66-м году. Я был тогда директором Ленинградской студии телевидения, Борис Вахтин снял меня с работы. Потому что он придумал и вел ту знаменитую передачу, которая называлась «Литературный вторник» и которая многим, не только мне, стоила работы. Он нарушил устав того монастыря, в котором я был настоятелем. Он пришел с целой компанией — Дмитрий Лихачев, Всеволод Иванов, Владимир Солоухин? Обещали говорить на какие-то пасторальные темы, а потом разговорились. Скандал разразился, в сущности, из-за невинных вещей. Например, тема топонимики: зачем у нас бесконечно переименовывают улицы? Или — можно ли в концертах исполнять церковную музыку?.. Все это нисколько не затрагивало основ существующего строя, но сам факт, что люди позволили себе свободно говорить, пренебречь тогдашними правилами — а передача шла по Всесоюзному каналу, в «живом» эфире, — вызвал возмущенные звонки сверху: как посмели? Что там у вас происходит? Позвонил мне председатель Всесоюзного комитета по радио и ТВ и потребовал отключить передачу от Москвы, а я ему сказал, что это они должны сделать сами, если хотят, а я не буду.
Не думаю, что Вахтин пытался совершить некий революционный переворот. Но тем не менее я лишился не просто должности — главного дела моей жизни?
Через две недели после этого мы с ним встретились, потому что его жена сказала: ты бы хоть познакомился с человеком, который из-за тебя пострадал. Он сказал: попробуем.
В общем, мы съели две сковороды котлет, приготовленных Ириной Владимировной, выпили несметное количество водки и с этого дня стали абсолютно нерасторжимыми друзьями. И только его смерть нас разлучила.
Постепенно под его воздействием я начал? как бы это поточнее назвать, проходить курс дополнительного развития. Я, как и многие, долгое время подчинялся правилам инкубатора, в котором нас выращивали, а он вырвал меня оттуда. С этого момента начался новый этап моей жизни: наука, социология, стажировки в Европе?
Он генетически был наделен способностью к раннему прозрению. Но любопытно, что в своем стремлении быть свободным он никогда не нарушал свободу других!.. Думаю, известное влияние и я на него тоже оказал, объясняя ему причины и поводы для разумной сдержанности. Но то, что я находился под его влиянием, — бесспорно. Я не был одинок: все его окружение испытывало его влияние. 

Не поленитесь, возьмите в руки восьмую книжку журнала «Звезда» за 1998 год и прочтите первую часть философско-публицистической работы Бориса Вахтина «Этот спорный русский опыт». И вы увидите: в давней полемике с запрещенными публицистами той поры — Амальриком, Шафаревичем, даже с самим Солженицыным, которыми мы зачитывались по ночам, вглядываясь в полуслепые тексты на папиросной бумаге, сегодня правым оказывается Борис Вахтин!
Это написано в 1978-м году и, разумеется, в нашей стране опубликовано быть не могло.

«?всемирно-историческим достижением нашего народа? является то, что не погиб он окончательно ни нравственно, ни физически, а уцелел в обстоятельствах, казалось бы, безвыходных, потеряв многие десятки миллионов жизней в братоубийственной войне, в войнах, голоде, холоде. Уцелел вопреки, а не благодаря своим вожатым, вождям, руководству, которые были — хуже некуда. И то, что уцелел, — это чудо, равного которому я в истории не знаю. Пока уцелел потому что смертельная опасность еще висит над ним, но уцелел и даже немного оправился от болезни, болезни по всем диагнозам и прогнозам смертельной. Русский народ жив — и это чудо».

Николай Вахтин: Как ему хотелось увидеть свою книжку! В последние годы увлекся рисованием обложек для собственных книг — карандашные рисунки эти сохранились. Как он счастлив был, когда однажды ему позвонили из одного толстого журнала, сказали, как им понравился рассказ «Сержант и фрау», но напечатать они его не могут: он не в их стилистике. А отец был все равно счастлив: оценили!..
Борис Фирсов: В ряде случаев он был провидцем. Героиня «?Счастливой деревни» связывает свою жизнь с немецким солдатом, военнопленным. Мы-то знаем, что сейчас немцы ставят своим солдатам памятники на нашей земле, но тогда? Мы однажды с ним на эту тему разговаривали, и он сказал: война была битвой не только между фашистами и коммунистами, как это принято считать. Это была война между людьми. А раз так, то все человеческое в этой войне заслуживает внимания. Он восставал против одномерного представления о войне: героизм, раны, страдания, борьба — и все. На самом деле это было продолжение жизни в неестественных обстоятельствах. И разве не о том же - его абсолютный шедевр «Сержант и фрау»? Нравственные муки нашего солдата, который принес любовь-смерть немецкой женщине?
Василий Аземша: Было в нем редчайшее качество — какое-то притяжение красоты, эстетический камертон: красивая природа, красивые женщины, жена-красавица. Мало того, и поступки его были эстетичны. Это есть и в его прозе, особенно в отношении женских персонажей. Очень мужское, в известной степени старорежимное представление, такое дефицитное сегодня?

"Каждому мужчине, даже совсем никудышному, хоть в своих глазах, хоть на самом деле, выпадает в жизни, пусть один-единственный раз, но выпадает обязательно быть предметом великой любви. Бывает, конечно, что ему и невдомек, и после смерти, представ перед Всевышним, слышит он от Всевышнего эту новость и упрек: «Что, проморгал?» И приходится ему отвечать: «Да, проморгал, Господи?»

Юлий Ким: Воздействие Бориса Борисовича на меня было таким прямым, благотворным, теплым, всеобъемлющим, универсальным? Как-то, уже без него, году в 84-м это было, мы сидели в Шишаках на склоне «Вахтинского бугра», на котором он начал ставить дом, поминали Бориса Борисовича, и был удивительный закат. Садилось солнце, ослепительное и мягкое одновременно, и на какую-то долю секунды мне показалось, что это он на нас смотрит, нас приветствует, нам улыбается, светит. 

При жизни Вахтина вышла в свет книга его переводов юэфу из древней китайской поэзии. Юэфу — это жанр. Существуют романсы на слова юэфу. Один из них в переводе Бориса Вахтина звучит так:
?А следом по ветру проносится ивовый цвет.
Мне грустно, что я пропускаю весенние воды.
И нет никого, чей бы зов до меня долетел.

Последние статьи о театре

• О шестом англезе, дурочке из дома отдыха и механике эпизода, Кирилл Рогов, «Полит. Ру», 11.02.2001
  
• Уроки музыки, Анатолий Смелянский, «Московские новости», 12.01.2001
  
• Театр семьи, Олег Дуленин, «Планета Красота, № 1-2», 01.2001
  
• «Гармония мира не знает границ?», Марина Тимашева, «Петербургский театральный журнал, № 24», 2001
  
• «Одна абсолютно счастливая деревня» в постановке Петра Фоменко, «Культура», 28.12.2000
  
• Игра со счастьем, «Алфавит», 14.12.2000
  
• «Семейное счастье» в «Мастерской Петра Фоменко», Екатерина Васенина, «Афиша@MAIL. RU», 7.12.2000
  
• Наш городок, Марина Тимашева, «Петербургский театральный журнал, № 22», 12.2000
  
• Сударь из Ленинграда, Галина Нечаева, «Общая газета», 2.11.2000
  
• Пресса о спектакле «Горе от ума» с сайта «Театральный смотритель», 2.11.2000
  
• Медленное чтение счастия, Олег Дуленин, «Литературная газета», 1.11.2000
  
• Ощущение радости бытия, Ольга Егошина, «Экран и сцена, № 43 (563)», 11.2000
  
• Завязали Маше узелок на счастье, Надежда Ефремова, «Экран и сцена № 43 (563)», 11.2000
  
• Шорохи, Елена Ковальская, «Афиша», 30.10.2000
  
• Вспомни дикий восторг, Мария Седых, «Общая газета», 19.10.2000
  
• Домик в деревне, Олег Зинцов, «Ведомости», 16.10.2000
  
• Такая любовь, Денис Сергеев, «Эксперт», 16.10.2000
  
• Толстой у Фоменко: Кутепова и Тарамаев сыграли то счастье, которого нет, Кирилл Рогов, «Полит. Ру», 14.10.2000
  
• Соната для отличных инструментов, Глеб Ситковский, «Вечерний клуб», 13.10.2000
  
• Дети в интернате, жизнь в Интернете, Инна Вишневская, «Век № 40», 13.10.2000