Екатерина Сальникова
«Московский наблюдатель, № 3-4», 04.1996

Пространство людей и салатов

«Таня-Таня» в «Мастерской Петра Фоменко»

Такие ужины я запомнил со времен войны. Много вина, нарочитая беспечность и предчувствие того, что должно случиться и чего нельзя предотвратить. Под влиянием вина гнетущее чувство покинуло меня, и я пришел в хорошее настроение. Все они казались такими милыми людьми.
Эрнест Хемингуэй. И восходит солнце

Последнее время дебаты о современной драматургии неизменно вращались вокруг одной и той же темы — новую драматургию почти не ставят, считая ее непонятной и «несмотрибельной». Проблема невостребованности современных пьес действительно существует. Но когда новую нетрадиционную пьесу все-таки ставят, проблема не исчезает, скорее, конкретизируется. Выявляются нюансы. Оказывается, что дело не только в антагонизме драматургов и театров, не только в предубеждении против «новых форм». Просто драма есть драма, а театр есть театр, и они развиваются достаточно автономно, не являясь единым целым. И театр вычитывает из пьесы то, что ему интересно, что соответствует его реальным возможностям и сложившимся привычкам. Собственно, так бывало и раньше. Но каждое поколение художников заново открывает для себя законы взаимодействия театра и драмы и всякий раз остро и по-своему эти противоречивые отношения переживает.
Постановка пьесы Оли Мухиной «Таня-Таня» в «Мастерской Петра Фоменко» — показательный опыт интерпретации современной драмы. Сама пьеса, обозначенная автором как комедия, на первый взгляд вполне и даже слишком привычна. Какие-то посиделки в Бибирево, разговоры ни о чем, обрывочные реплики о погоде и природе, хаос любовных многоугольников. Все такое недосказанное, воздушное, эскизное.
Квинтэссенция бессюжетности и торжество атмосферы. Театр и увидел в пьесе прежде всего возможность создания атмосферы: многослойной, клубящейся, почти самодостаточной. К чему сюжет, к чему события, когда уже одна атмосфера будоражит воображение? И наплывы зрительских ассоциаций дополняют ее динамический узор.
Раскачивается красный абажур, и зрители зачарованно следят за маятником его тени. Расставленные в беспорядке на столе и на полу бутылки и бокалы, яркие фрукты создают уют камерного праздника. Развевающиеся белые занавески дают ощущение легкости и свободы. Пестрые тускловатые ковры, коньки и сушеная рыба на оконных рамах сообщают эффект обжитого пространства. Оглушительный стук проезжающего поезда и мелькающие тени — как привет из интересного путешествия. Звон разбитой вазы и оконных стекол — случайность и скандал. И музыка, музыка, музыка, не надоедающая «Рио Рита», «Неудачное свидание», «Татьяна», наконец «Пани Ирена» Вертинского. Тут главное не горести и радости, а их поэтизация. И пьяный лепет, и молчаливое отчаяние, и грубые ссоры, и сдавленные вопли истерик, и обманы, и измены, и равнодушие — все будто растворяется в прелестных мелодиях, в красоте пространства и обаянии героев. Спектакль не склонен идеализировать жизнь, сглаживая ее несовершенство. Несовершенство не исчезает, оно эстетизируется.
Образы героев тоже как бы лишены внутреннего сюжета. Персонажи прекрасны, забавны и трогательны. Однако непривычно замкнуты в себе, неопределенны как личности. Индивидуальность здесь — это специфика манер, интонаций, мимики, внешнего облика. Характеры и жизненные позиции во многом остаются загадкой. Таня (Ксения Кутепова) — неотразимая женщина, рыжеволосая красавица в бело-розовых легких нарядах. Главная героиня, про которую толком нечего сказать. Она и не нуждается в этом: Таня — это просто Таня. Девушка (Полина Кутепова) — хрупкая и легкомысленная, с напряженно-грустным взглядом, не умеющая скрывать отчаяние. Фиолетово-изумрудная гамма одежды — нарочито темное, тяжелое сочетание цветов, оттеняющее молодость и светлое начало в натуре героини. Иванов (Андрей Казаков) — то вялый, то подвижный и артистичный, то сдержанный, то истеричный. Охлобыстин (Андрей Приходько) — по-звериному пластичный, сочетающий в себе демонизм и свойскую прозаичность. Мальчик (Кирилл Пирогов) — застенчивый, ироничный и разухабистый одновременно. Зина (Галина Тюнина) — внешне блистательная миледи с наивными интонациями и простодушными реакциями. Приблизительно так выглядят портреты действующих лиц, если сохранять адекватность стилистике постановки. У этих персонажей в лучшем случае есть или имена, или фамилии. Имя и фамилия разом — уже редкость. Они — это просто они. Каждый сам по себе, даже когда формально несколько персонажей составляют семью. Люди, существующие вне определенной и значимой для них социальной, общественной, исторической системы координат. Их поведение никакой средой не детерминировано. Они вроде бы ни от чего, кроме собственных импульсов и душевных состояний, не зависят. Сугубо частные мужчины и женщины, мальчики и девочки. Одиночки, слоняющиеся порознь или собирающиеся в компанию. 
Очарование внутренне закрытых персонажей, не укорененных ни в какой конкретной реальности, как и избыточная атмосферность, объективно присутствуют в пьесе. «Мастерская Фоменко» склонна извлекать из этого исключительно позитивный смысл. Бытие прекрасно вне всякой логики, целенаправленной деятельности и порядка. Люди прекрасны и самоценны вне каких-либо профессиональных, нравственных достоинств или даже того, что называется душевным богатством. Но драматургическая манера Оли Мухиной содержит нечто двойственное: внешняя непринужденность действия не определяет жанр пьесы как исключительно легкий, несерьезный.
Уж очень скупыми средствами в пьесе создается атмосфера — она кажется стенограммой импрессионизма, зафиксированного художником совсем другой школы. Нарочитая простота фраз, односложность определений, сухая фиксация эмпирических деталей, характеристики предметов и душевных состояний, сведенные к элементарным формулам? Ухватывается в основном внешняя сторона явлений. Из жизни героев исключена метафизика, сама возможность погружения в замысловатые рефлексии по поводу чего бы то ни было. Здесь не доверяют ни метафорам, ни символам, ни рассуждениям. Яблоки катятся «как яблоки», апельсины — «как апельсины». Отдельные фрагменты реальности типологическим осмыслениям и сравнениям не подлежат. Нет нужды распространяться, что непонимание, обыденная суета, ненужные, но сложившиеся отношения мешают героям радоваться и быть счастливыми. Их «разделяет пространство людей и салатов», как выражаются сами лица пьесы. Вот и все, точнее не сказать. В этом пассаже гораздо больше прямого, буквального смысла, чем ироничного упрощения сути вещей. Герои не рискуют оторваться от материальных частностей окружающего мира и до минимума сводят обозначения своих настроений и чувств. Здесь нет и того, что именуется подтекстом, опосредованным выражением скрытой, внутренней жизни человека. Читая «Таню-Таню», думаешь о некой сознательной ограниченности мира. Герои обделены глубиной самовыражения и переживания. Стилистика пьесы напоминает изящный и печальный примитив с ностальгией по бурному разнообразию жизненной органики.
Таня любит Иванова. У Иванова роман с Девушкой. Иванов любит Таню. Мальчик любит Девушку. Охлобыстин любит то ли Таню, то ли Зину. Зина любит Охлобыстина. Степень серьезности чувств каждого из персонажей уловить сложно: именно это составляет содержание их бытия. Раньше драматургия показывала людей, задавленных бытом и обыденностью, раздираемых на части работой и родственными связями. Принадлежность общественно-бытовому пространству мешала человеческой самореализации, сохранению частного мира и личностной уникальности. У героев Оли Мухиной другая драма. Свобода от общества и быта, которая дарована лицам пьесы, не служит автоматическим гарантом гармоничного бытия. Человек оказывается почти в пустоте, без опоры, — не случайно персонажи заговаривают о летающих героях Шагала.
Перед нами люди ничуть не менее беззащитные перед другими, чем в свое время герои «новой волны» были зависимы от быта, социума и отдельных людей. Абсолютизация интимного, частного мира приводит к тому, что ничто не способно отвлечь героев от их переживаний. Никакие социальные или профессиональные успехи не могут послужить хотя бы и мизерной компенсацией их несчастий. Личная жизнь из высшей ценности превращается в почти единственную данность. При этом все обходится без неистовых страстей и высоких чувств. То и дело в поведении героев ощущается эмоциональное утомление. 
Но «Мастерская Фоменко» предпочитает оставить в стороне трезвый драматизм пьесы и сосредоточиться на жизнеутверждающих мотивах.
С каким упоением рабочий дядя Ваня (Рустэм Юскаев) рассказывает байки о счастливых браках. Как умилительны и комичны герои в самые тягостные для них моменты. Девушка, решив «отравиться бактерией», прихлебывает мутную воду из графина, морщится и заедает яблоком. Зина, покидая коварного Охлобыстина, рыдает, но при этом жует конфету и принимает эффектные позы. Все прислушиваются к пению птиц, всматриваются в небо и пытаются угадать «к чему бы это», что обещает пение козодоя или внезапный дождь. Они пробуют уловить логику алогичного, усмотреть иносказания в ничего не значащем — и в спектакле это трактуется как еще одна комическая причуда, любопытство от безделья. Хотя на самом деле в попытках расшифровывать события природного мира и как-то соотносить с ними себя заключено невеселое свидетельство того, что соотносить себя героям больше не с чем. Людям тяжело оставаться только друг с другом, а природный мир живет сам по себе. Однако в финале персонажи появляются в ослепительно белых костюмах — как для солнечной фиесты у моря. И держатся так, будто одержали победу над противоречиями бытия и собственными порывами.
Список тех, кто работал над спектаклем, насчитывает 24 человека. Среди них Андрей Приходько, Иван Поповски, Петр Фоменко. Но главный режиссер не указан. Поэтому можно утверждать, что именно коллективное сознание «Мастерской» склонно к тотальной гармонии. Дисгармония «Тани-Тани» остается невоплощенной и, быть может, незамеченной.

Последние статьи о театре

• И всюду страсти роковые?, Татьяна Исканцева, «Куранты», 6.11.1996
  
• Архаичная рок-опера и современный XIX век, Дина Годер, «Итоги», 5.11.1996
  
• Пасторальный этюд о страсти, Елена Николаева, «Новое время», 4.11.1996
  
• «Дать волю?», «Экран и сцена, № 46», 11.1996
  
• Месяц в селе Степанчиково, Алла Иванова, «Век, № 44», 11.1996
  
• «Месяц в деревне» — новая работа Сергея Женовача, Алена Солнцева, «Огонек, № 44», 11.1996
  
• «Две женщины» нового времени, Нина Агишева, «Московские новости, № 44», 11.1996
  
• «Фоменки» в поисках истины и сцены, Ольга Фукс, «Вечерний клуб», 29.10.1996
  
• Без скидок, Алена Злобина, «Общая газета», 24.10.1996
  
• «И всюду страсти роковые?», Майя Карапетян, «Вечерняя Москва», 23.10.1996
  
• Тургеневские девушки вечны, потому что они верны, «Комсомольская правда», 22.10.1996
  
• Комедия здесь и сейчас, Ольга Горгома, «Сегодня», 18.10.1996
  
• Молодой месяц, Лариса Юсипова, «Коммерсант», 10.10.1996
  
• Дебют Ольги Мухиной, Джон Фридман, «“Moscow Times”», 26.07.1996
  
• Пространство людей и салатов, Екатерина Сальникова, «Московский наблюдатель, № 3-4», 04.1996
  
• Четырнадцать песен о странностях любви, Елена Губайдуллина, «Культура», 30.03.1996
  
• Двадцать пять пудов любви, Елена Кочетова, «Вечерняя Москва», 12.03.1996
  
• Шампанское, вальс и крушение судеб, Наталия Колесова, «Российские вести», 1.03.1996
  
• Человеческое сердце, Ирина Силина, «Экран и сцена, № 13», 03.1996
  
• Яблоневый сад, «Экран и сцена, № 13», 03.1996